«На полпути в ад» - Страница 54

— Какую? Расскажите! — просили гости.

— Так вот, — начинал Марк, — первым делом он устроил скандал в тамошней пожарной части. Дескать, оборудование у них никудышное. Писал какие-то петиции, устраивал собрания, обошел всех местных фермеров и бог знает кого еще…

— А дальше что?

— А дальше он выписал им чек или что-то в этом роде. Его выбрали главным, теперь он начальник пожарной службы. Мы заезжали туда на прошлой неделе; его подчиненные жалуются, что он из них душу вытряс на всяких учениях. Мы видели, как они полным составом носятся по деревне в новом автомобиле, наш дядя Бен рядом с шофером так и сияет, а в руках у него здоровенный топор.

— Да, пожаров он всегда боялся, — обязательно вспоминал кто-нибудь из гостей.

БЕЗ ПОСРЕДСТВА ГОЛСУОРСИ

После гольфа, едва с поля, я повел носом. "Черт побери! — говорю себе. — Тянет поэзией!" Всегда это чую: есть во мне такая жилка. "Откуда бы это? — говорю себе. — Закатные тона? Раунд за восемьдесят ударов? Или что?" Прошел мимо парочки школьниц: стоят у ворот, пересмеиваются. Могу себе представить их разговоры-одна другой: "Кто это с такими лихими усами?" — а та ей: "Как, да это же наш красавец майор!" Жизнь вдруг заиграла, как шампанское в бокале. Челтнем словно был писан маслом на холсте, и отличнейшие люди населяли этот превосходный пейзаж. Вот "Бунгало в Пуне". Доброе старое бунгало! Вот "Амритсар". Привет, "Амритсар"! А вот моя конурка — "Лавры". Замечаете название? Все та же поэтическая жилка. Может, лучше бы мне родиться заурядным, тупым чурбаном-солдафоном. Впрочем, если бы не эти пролазы-социалисты…

Ну, захожу. Адела выглянула из гостиной. Ах ты, старушка Адела! Надежная, испытанная. Любой переход нипочем, дети-вот они, а какие волосы! И шипит на меня. "Явилась", — говорит.

Я понял, о чем она: мы друг друга — с полуслова. Новая горничная заступила. "Прекрасно! — говорю. — Вели подать мне чаю в логово".

И пошел к себе — что за уютная берлога! Разбавил джин содовой. "Ого! Что такое? От поэзии прямо не продохнешь!" Огляделся кругом: увидел свои усы в зеркале. "Лихие усы, а?" Придумают же словечко!

Подправил их. "Ну, — говорю себе, — черт побери!" И чуть не расхохотался.

Она вошла с чаем. Было семнадцать десять: в эту минуту вся моя жизнь перевернулась. Сколько лет я носился со своей поэтической жилкой, а она вот для кого: для этой женщины. Я сказал — женщины? Да почти что девочки. Крохотулька. И при этом, заметьте, немножко богиня.

Меня опрокинуло и понесло. "Джек, — говорю себе, — пиши пропало". Вот вы говорите "поэзия", а я говорю вам, что наяву увидел эту девушку обнаженной, у моря, вроде как на рассвете. Впечатление ошеломительное. Знаете, что у меня чуть не сорвалось с языка? У меня чуть не сорвалось с языка: "Да ты что, милая? Быстро надевай купальник! Тут полным-полно туристов!" Я, конечно, не сказал ничего подобного. У меня это было написано в глазах. И она, очевидно, прочла. Вам понятно, о чем я. Богиня — это ладно. Усы — это хорошо. Но если женщина не чувствует мужчину, а мужчина не чувствует женщину, то все ведь без толку, верно? А она прочла — очевидно. И если бы не большевистские происки…

Словом, меня послали в нокдаун, и я выгадывал время, отчаянно силился подняться, выпрямиться, навязать ближний бой, вообще заново освоиться на ринге. Спрашиваю: "Как вас зовут?" Отвечает: "Глэдис".

Минуту-другую помолчали. Оба. Потом она мне: — Простите, сэр, вам налить чаю? А я ей: — Да. Непременно.

Вот и все, ясно? Ни слова про морской берег. Ни про что ни слова. "Непременно" — и все. А она: — Отлично, сэр, — только и сказала.

Чувствуете деликатность? "Ого, — думаю, — в девчонке говорит порода!" Я ведь большой демократ, заметьте. По крайней мере, был. "Не иначе, — думаю, как молоденький хват офицерик болтался возле коттеджа, где ты родилась, милашечка!" Ей этого, разумеется, не сказал. Тем более-может, и не офицерик, а дипломатик. "Отлично, сэр" — ишь ты!

И все. И ушла. Наверное, пошла к себе в комнатку на антресоли. Я остался один у камина глядеть на огонь, вылитый герой пьесы.

Слышу, Адела поднимается по лестнице. "Бог ты мой, — думаю, — а как же Адела?" Я про нее забыл. "Еще и дети!" Славные, неиспорченные мальчишки. "Боже, — думаю, — а Каррингтон-Джоунзы?" Жутко стервозная баба. Язык острее непальского клинка. Вспомнил старого генерала из "Притона-в-Лакх-нау" — отменный старик! Вспомнил полк, офицерский клуб: огонь ребята, веди их маршем в пекло и обратно? Что они скажут? Вспомнил, как я прошел раунд за восемьдесят ударов. Вспомнил типа по фамилии Падлоу: выпивал с ним однажды у стойки в Чатна-клубе. С тех пор ни разу его не видел. Его-то я почему вспомнил?

Но Адела никак не шла у меня из головы, а моталась туда-сюда вместе с прочими. И в глазах мираж, да не вверх ногами, а натурально: маленькая богиня, вроде как на берегу. Попробуй тут сосредоточься.

Сказать, какие слова пришли мне тогда на ум? "Твой ход!" Но разбить женское сердце, исковеркать жизнь, и кому — Аделе, старому товарищу? Нет! Я вспомнил, как однажды в Чандрапуре мы нашли в постели кобру. Другое дело, конечно, а все-таки тоже связывает, сами понимаете. Только что такое кобра против богини? Да если бы не эти чертовы агитаторы…

Я крепился изо всех сил. Избегал ее все воскресенье. Наутро вышел в холл — она там, подметает лестницу. С щеткой и совком. Ну и сами понимаете. Адела была в гостиной.

— Адела, — говорю, — мне надо в город, повидаться с Дикки Уизвергом.

Она учуяла неладное. Дикки Уизверг мне особо нужен, когда я попадаю в переделку. Мы с ним бывали в крутых переделках.