«На полпути в ад» - Страница 127

127

— Я пробуду там ровно три года, — говорил перед расставанием Хамфри. — И если за три года хоть раз вылезу из лаборатории на сорок восемь часов, то лишь при условии, что она сгорит дотла. А приехать к тебе не смогу и подавно.

— Я попробую освободиться между спектаклями, — Еще не поздно передумать.

— Дорогой, мне тоже не терпится побыстрее сыграть свадьбу. Но нельзя же уходить из театра накануне первого представления, бросив коллег на произвол судьбы. Кроме того….

— Второе представление?

— Да. Вот после него я и попробую приехать.

— Я слышал, эту идиотскую пьесу можно гнать годами.

— Можно загнать и за шесть месяцев. Хамфри; не смей упрекать меня, не смей говорить, что я потеряла голову от успеха.

— Разве я это говорил?

— Не говорил, но думал. А если не думал, тем хуже для тебя. Потому что я ее действительно потеряла. Не совсем, конечно, — самую малость. Но когда я почувствую, что успех захватил меня целиком…

— А как захватывает успех? Вот так или еще крепче?

На этом, едва ли не самом интересном месте их разговор, к сожалению, прервался. Хамфри поднялся на пароход, Каролина вышла на сцену. Выход удался на славу, и теперь, по мнению зрителей, для полного счастья ей не хватало только в кого-нибудь влюбиться. Но минул год, за ним второй, подходил к концу третий, а Каролина по-прежнему хранила верность. Причины были, целых две и обе веские: она обожала Хамфри и обожала себя.

Последнюю минуту последнего года Хамфри встретил на пароходе-пароходе, причаливающем к берегу. Все предыдущие недели он рисовал мысленный портрет Каролины на пристани; а нарисовав, не расставался с ним ни днем, ни ночью, и даже читая правую страницу собственной монографии, не забывал поместить его на левую в качестве иллюстрации. Поскольку дело происходило в двадцатые годы, творение свое он облек в меха и фиалки. Кинув взгляд на пристань, он узрел море мехов и россыпи фиалок, но Каролины среди них не обнаружил.

Он спустился на берег, вышел за ограду. Здесь на него налетели двое и схватили за руки. Он узнал Дика и Стеллу Арчеров, тем самых Арчеров, которые некогда, исхитрившись, первыми познакомили его с Каролиной, вообразив себя с тех пор обладателями феодальных привилегий на его дружбу. Они пожимали ему руки, заглядывали в глаза и растекались в неимоверно радушных и сердечных приветствиях. Хамфри в ответ только крутил головой.

— А где Каролина? — спросил он.

Приветствия сникли как проколотый воздушный шар. Три хмурые личности застыли на холодном ветру в необъятной бесприютности морского вокзала.

— Каролина не придет, — сказала Стелла. Да, теперь никто не стал бы сомневаться, что рот у Хамфри был нежный, страшно нежный.

— Она больна? — спросил он.

— Понимаешь… — начал Дик.

— Здоровехонька, — отчеканила Стелла, — но прийти не сможет. Вот что, Хамфри, забирай-ка свои вещи, и поехали в "Ревестель". Перекусим и не спеша все обсудим.

— Потрясающая мысль, — ответил Хамфри. И они поехали в "Ревестель", где привыкли перекусывать в добрые старые времена. Расположились. Заказали обед, Хамфри сказал: — Может, вы соизволите наконец объяснить, что стряслось?

— Хамфри, — произнесла Стелла, — постарайся понять.

Нет, как ни крути, а рот у Хамфри был все-таки чуть-чуть жестковат.

— Короче, — сказал он.

— Хамфри, друг ты наш старинный, — откликнулся Дик, — ты подумай, мы ведь черт знает сколько лет дружим с тобой и Кэрри.

Хамфри перевел взгляд на Стеллу.

— Кэрри влюбилась, — сказала Стелла. Хамфри закрыл глаза. Задремал, наверное, а то и вовсе умер. Поди разберись, когда у человека не лицо, а сущий череп. Но нет, прошли две долгие минуты, и глаза открылись. Дик опять завел свою волынку.

— Давно? — спросил Хамфри у Стеллы.

— Месяц назад. Мы не успели написать — все решилось в один день.

— Кто он?

— О, отличный малый, — вступил Дик. — Да ты наверняка слышал: его зовут Броуди.

— Алан Броуди, чемпион по теннису, — уточнила Стелла.

— Восьмикратный чемпион страны, — поправил Дик. — Ни одного поражения за последние шесть лет.

— Не обращай внимания, — сказала Стелла. — Это он от волнения, за тебя переживает.

— Алан Броуди, — проговорил Хамфри. — Да, помню. Когда я начал работать у Винглеберга, он совершал турне по Европе. Выступал в Вене. Была еще какая-то история в гостинице. Поклонницы передрались, кажется. У них там это редкость.

— Для поклонников он бог, — подтвердила Стелла.

— Как Кэрри?

— Поверь, Хамфри, он неотразим. И не хуже Кэрри умеет брать людей за живое. Представляешь, какая из них выйдет парочка?

— Она, наверное, сильно изменилась.

— Не сказала бы. Разве что в лучшую сторону — наконец-то обрела свой идеал.

— Ошибаешься, — негромко, без нажима, но с непоколебимой убежденностью проговорил Хамфри, — идеал у нее вовсе не такой.

— Подожди, вот увидишь их вместе…

— Хорошо, я подожду, — ответил Хамфри.

В Нью-Йорке, как ни просите, долго ждать не дадут. У Хамфри была монография, у монографии издатель, а где издатель, там и приглашение в ресторан, да не в какой-нибудь, а непременно в тот, чьи завсегдатаи давно намозолили глаза друг другу и репортерам светской хроники. За соседним столиком Хамфри приметил даму с такими железами, за которые он не глядя выложил бы кругленькую сумму. Неожиданно дама испустила сдавленный писк, и Хамфри услышал фразу, потрясшую его до основания и на всю жизнь сделавшую противником казни на электрическом стуле. Дама просипела: — Смотрите, смотрите — влюбленные!

127